Юрий Кларов - Станция назначения - Харьков (Розыск - 2)

- Да нет... Здорово вы ее на допросе прижали. Вам бы в жандармы. Большую карьеру сделали бы!

- А больше она вам ни о ком не рассказывала, о Винокурове, например?

Личико Отца потемнело:

- Да, надула она нас тогда с ценностями "Фонда", - признался он. - Да и то сказать, надуть-то нас немудрено. Мы ведь не вы: мы к каждому человеку с открытой душой и открытым сердцем.

Мне показалось, что Муратов не столько расстроен фортелем, который выкинули Эгерт и Винокуров, сколько тем прискорбным обстоятельством, что я, вопреки его надеждам, оказался честным человеком и ничего не присвоил из ценностей. Он считал, что с моей стороны это просто непорядочно.

Отец всегда пытался отыскать у своих идейных противников что-нибудь ущербное, компрометирующее: хамоватость, скупость, болтливость, тщеславие, а на худой конец - наследственный сифилис или гонорею.

Это облегчало ведение дискуссий и помогало обосновывать свои философские и идейные взгляды. Кто-то мне говорил, что в комнате Муратова в Доме анархии на столе всегда лежала характеристика Бакунина, посвященная его главному оппоненту - Карлу Марксу.

Если в Доме анархии возмущались какими-либо действиями большевиков, например, отказом предоставить черной гвардии хранящиеся на складе пулеметы, Муратов, улыбаясь своей паточной улыбочкой, от которой поташнивало не только меня, спрашивал:

"А что вас, собственно, удивляет? Помните, что Бакунин писал о Марксе? Каков учитель, таковы и ученики".

Так что ненароком я обидел старика, огорчил. Ну что мне, спрашивается, стоило положить в карман хотя бы одну из вещиц "Фонда", какое-нибудь там дешевое колечко, браслет? Ведь ничего не стоило, а не положил. Из сатанинской гордости не положил, из постыдного тщеславия, лишь бы свою честность да бескорыстие напоказ выставить. Вот, дескать, полюбуйтесь, каков я, враг анархии, не подкопаетесь, кукиш! Скромности не хватает этим большевикам-марксистам, человечности, в боги метят. Все у них не так как у людей!

Старик сморщился всем лицом и, с отвращением глядя на меня, спросил:

- Так зачем же я вам потребовался, Косачевский?

- Сформулируем вопрос несколько иначе, Христофор Николаевич, предложил я. - Что вам потребовалось от Прозорова?

Он кособоко дернул плечом:

- Все заговоры ищете? Я вашего Прозорова и в глаза не видел.

- Тем более непонятно, почему вы вдруг оказались у него на квартире?

- Ему документы для меня оставили.

- Кто оставил?

- Затрудняюсь сказать. Фамилии этого товарища я не запомнил, а возможно, он ее мне и вовсе не называл. Мы ведь с ним в прошлый раз мельком виделись. Он тогда сказал, что у него поручение от Драуле, передал письмо и все. А вчера телефонировал мне на квартиру и назвал адрес Прозорова. Объяснил, что документы для меня там оставил, а сам ко мне заехать, к сожалению, не сможет - срочно уезжает.

- О каких документах шла речь? Об этих? - Я показал Муратову бумаги, найденные нами в черном портфеле.

- Возможно.

- То есть как - "возможно"?

- Какие именно документы мне должен был передать Прозоров, я не знаю.

- А кто же это знает?

- Драуле.

Из дальнейшей нашей беседы выяснилось, что Эмма Драуле, то самое произведение художника-кубиста, с которым я имел честь познакомиться у Муратова, не только благополучно добралась с моего благословения и с помощью Липовецкого до ставки Махно, но и пришлась там ко двору.

"Длинноволосый мальчуган" всегда считал себя фигурой международного масштаба. Приезд на Украину Драуле подтверждал это. Анархисты из далекой Америки и те интересуются батькой. Это не могло не льстить, и по приказу Махно Драуле предоставили, в достаточно приглаженном виде конечно, все интересующие ее материалы, начиная от поучительной и красочной биографии "вождя" и кончая его опытом насаждения основ анархизма в жизни крестьян и рабочих.

Человек обязательный и добросовестный, Драуле не забыла о своем московском покровителе. Поэтому ее обещания информировать Муратова о махновщине сразу же стали приобретать осязаемые формы.

Приблизительно две недели назад некий человек, ранее Муратову незнакомый, передал Отцу обширное письмо Драуле, в котором она описывала свои первые впечатления от батьки и его ближайшего окружения, в том числе и от знаменитой Галины Андреевны, удостоившейся чести попасть в боевую песню махновцев ("Мы их же порежем, да мы их же побьем, последних комиссаров мы в плен заберем... Ура, ура, ура, пойдем мы на врага за матушку Галину, за батьку за Махна!").

Это письмо завез Муратову тот самый неизвестный, который теперь адресовал его к Прозорову.

Человек этот, конечно, мог находиться в стороне от интересовавших меня событий. Но я был убежден в противном, в у меня для этого имелись некоторые основания.

- Письмо Драуле у вас, разумеется, не сохранилось?

- Разумеется. Вы же знаете, что я не имею привычки править письма.

- Но у вас, насколько я помню, всегда была привычка запоминать лица людей?

- Да, когда-то я на свою память не жаловался, - подтвердил Муратов. Но это было когда-то... Старость, Косачевский, старость!

- И все-таки...

- И все-таки?..

- Вы смогли бы опознать человека, который привез вам письмо Драуле?

Муратов хмыкнул и с любопытством спросил:

- Вы что ж, его тоже взяли?

- В данном случае речь идет о фотографии, - дипломатично сказал я. Но Муратов был не из воробьев, которых можно провести на мякине.

- Упустили, выходит? Что ж вы так опростоволосились? Ведь начальство вас за это по головке не погладит. Как вы думаете?

- Не погладит, Христофор Николаевич.

- То-то и оно, - усмехнулся он. - Как видите, недаром мы против всякой власти выступаем. Тот, кто у власти стоит, добряком не будет. Портит власть человека. Кропоткин как-то говорил, что власть можно доверить только ангелам, да и у тех скоро рога вырастут...

То ли оттого, что нам не удалось задержать неизвестного, который был на квартире Прозорова, и меня в связи с этим ждет нагоняй от испорченного властью начальства, то ли от воспоминаний о Кропоткине, к которому, несмотря на расхождения во взглядах, он испытывал симпатию, но старик пришел в благодушное настроение. Если бы я теперь мог еще ему сообщить о том, что прикарманил кое-что из вещей "Фонда", дескать, был все-таки такой грех, то приобрел бы в его лице самого искреннего доброжелателя. Но увы, не все в нашей власти...

Я достал пухлый и потертый пакет с фотографиями.

- Ну-ну, что у вас там, покажите.

Муратов взял пакет, взвесил его на ладони:

- Фунта два потянет, не меньше... Поглядим.

Он по одной вытаскивал из пакета фотографии и, взглянув, небрежно кидал на стол.

На столе лежало десятка два карточек, когда я заметил, как в пальцах Муратова на какую-то долю секунды дольше других задержалась некая фотография.

- Знакомый?

- Нет.

Муратов поспешно, словно фотография жгла ему пальцы, бросил ее на стол и потянулся за следующей.

Перебрав все хранившиеся в пакете снимки, он собрал со стола карточки, перетасовал их, словно колоду игральных карт, и аккуратно вложил в конверт.

- Других фотографий нет?

- Нет.

- Весьма сожалею, Косачевский, но здесь я его не обнаружил.

- Ну что ж, на нет и суда нет, Христофор Николаевич.

- А документы, которые прислала Драуле, я смогу получить?

- Конечно, только попозже, через недельку. Как видите, власть меня еще не испортила и я вполне могу сойти за ангела...

Когда Отец вышел из кабинета, я вновь извлек из пакета фотографию, привлекшую его внимание. На ней был узколицый человек в черкеске.

Да, никаких сомнений: с ним я встречался у Кореина в Гуляйполе. Корейша говорил, что это его единомышленник.

Мечтал ли узколицый о Всемирном храме искусства, куда будут приходить паломники со всех концов мира, я не знал, но в том, что он имел какое-то отношение к Прозорову, ценностям "Алмазного фонда" и экспонатам Харьковского музея, я не сомневался.

II

После моего переезда, а вернее, перехода в 5-й Дом Советов (от предложения Ермаша переселиться к нему я отказался) в номере Липовецкого внешне как будто ничего не изменилось, разве что стало немного чище. И в то же время это уже был не прежний гостиничный номер, надежное пристанище двух неприкаянных мужчин. Теперь здесь жила семья. И номер как-то облагородился, смягчился, стал уютней и привлекательней. В нем появилось даже нечто неуловимо кокетливое.

- Что скажешь? - настороженно спросил Зигмунд, наблюдая за тем, как я внимательно рассматриваю комнату.

- Ничего.

- Ни одной гадости?

- Ни единой.

- Но желание высказаться есть?

- Нет.

- Странно. - Зигмунд незаметным движением ноги засунул под диван Идины туфли и прикрыл своим пальто валявшуюся на спинке стула юбку. - Не узнаю тебя.

- Я тоже.

- Располагайся. Скоро придут Ида с Машкой, чайку попьем.